Рождественская песенка Герберт Эрнест Бейтс Мой мир населяют простые, на первый взгляд, обыкновенные люди из деревушек и провинциальных городков: любимые кем-то и одинокие, эмоционально неудовлетворенные, потерянные, мало себя знающие… Это мир глубинных страстей, безотчетных поступков и их последствий. Но внешне он не особенно драматичен… В совершеннейшей форме рассказ является, по существу, стихотворением в прозе. Герберт Бейтс Рождественская песенка Уроки пения она давала в длинной комнате над музыкальным магазином. Ее ученики нередко побеждали в конкурсах, блистали на местных концертах, а порой и сами становились учителями. Ей тоже удалось одержать немало побед, и все твердили, какая она талантливая. Каждое Рождество она мечтала о снеге. Снег празднично преображал их скучный городок. Приземистые, крытые черепицей лавки из бурого кирпича расправлялись, крыши домов у подножия холма весело поблескивали сахарной корочкой, и даже унылый клуб с тюлем на окнах, где местные джентльмены играли на бильярде или в вист за скудными порциями разбавленного виски, казался значительнее. Когда шел снег, можно было вообразить, что ты где-нибудь в Баварии, Вене или в горах и по безобразному холму со стороны газового завода, того и гляди, элегантно заскользят запряженные лошадьми сани, о которых она читала в туристских проспектах. Когда шел снег, можно было вообразить, что Ивенсфорд с его горбатыми улочками над рекой – это альпийский городок. Чего только не вообразишь, когда идет снег. Однако в сочельник почти всегда лил дождь, а по улице, похожей на мрачный темный канал, вереницами плыли к заводу плащи. И вместо того чтобы, радуясь снегу, петь Моцарта, она долгие часы простаивала за прилавком, продавая рабочим джазовые пластинки, а вечером скучала на приеме у Уильямсонов. В прошлом году она спела у них несколько песен. Мужчины, разгоряченные джином и портвейном, невпопад ей похлопали, а Фредди Уильямсон прогудел: «Молодец, Кларочка!» Она знала, что мужчинам больше нравится Эффи. Ее сестрица не пела, ни в каких конкурсах не побеждала, зато умела веселиться, и почему-то казалось, что любое дело ей по плечу. Натура у нее была хамелеонья, и за ней увивались мужчины. Она часто смеялась, звонко, заразительно, так что и окружающие начинали смеяться, и у нее были большие с фиалковым отливом глаза. Иногда она так много смеялась, что Кларе хотелось заплакать. На это Рождество Клара твердо решила не ходить к Уиль-ямсонам. У них был кожевенный завод, очень прибыльный, и жили они у реки в большом доме эдвардианского стиля – с окнами фонарем, башенками по углам и цветными стеклами в ванных комнатах. Несколько раз в году Уильямсо-ны устраивали приемы. Туда сходилась вся городская элита – деловые люди, удостаивающие своим посещением разве что гольф-клубы. Они приходили с женами в облегающих платьях, под которыми фурункулами выступали крючки корсетов. К полуночи миссис Уильямсон начинала чудить и, бродя из комнаты в комнату, липла подряд ко всем мужчинам. Чудили и оба ее сына, Джордж и Фредди: они снимали пиджаки и показывали силу, одной рукой поднимая за ножку тяжелые стулья. В четыре часа Клара пошла наверх, чтобы закрыть в музыкальном классе ставни, задернуть шторы и затопить камин. В тумане за окном сеялся мелкий дождь. Рождества даже не чувствовалось. Омытые ветви лип венозно краснели в густо-синей темноте. Когда она выходила из комнаты, на лестнице появилась ее сестра. – Вот ты где! Там молодой человек ищет какую-то песню, а название забыл. – Опять, наверное, Денни Кея. Все только его и спрашивают. – Да нет. Он говорит, песня рождественская. – Сейчас спущусь, – сказала Клара, но на полпути остановилась, вспомнив, что собиралась сказать Эффи. – Кстати, на прием к Уильямсонам я сегодня не пойду. – Но, Клара, ты же обещала. Ты ведь никогда их не пропускаешь. – Ну и что? А сегодня устала и не хочется. – С Уильямсонами это не пройдет, – сказала сестра. – Они тебя силой затащат. – Пойду разберусь с покупателем. Какая, он говорит, песня? – Говорит, рождественская. А с вечером у тебя ничего не выйдет. И не надейся. Клара спустилась в магазин. Каждый день к ней подходили люди, забывшие какую-нибудь песню. «Она звучит примерно так» или «Поется это вот как» – объясняли они и пытались напеть мотив. Мелодия всегда была популярной, и Кларе без труда удавалось узнать ее. У прилавка с пластинками стоял молодой человек в коричневом пальто, коричневой фетровой шляпе и с зонтиком в руке. Когда она подошла, он снял шляпу. – Видите ли, мне нужна песня, но… – Рождественский гимн? – спросила она. – Нет, песня. Просто рождественская песенка. Молодой человек очень смущался. Не поднимая на нее глаз, он облизывал губы и чертил кончиком зонта по линолеуму. – Слов вы совсем не помните? – К сожалению, нет. – А мотив? Молодой человек открыл рот, собираясь что-то пропеть или сказать, но запнулся и от смущения закусил губу. – Мне бы хоть два-три слова, – сказала она. – Песня современная? – Да как вам сказать. Кажется, она немецкая. – Может быть, Шуберт? – Ужасно глупо, но я просто не знаю, – сказал он. – Мы ее слышали всего один раз. Он, казалось, уже собрался надеть шляпу. Кончик его зонта чуть ли не дырявил линолеум. Иногда застенчивые покупатели просто не решались напеть песню, за которой пришли, и неожиданно она предложила: – Давайте поднимемся наверх. Может, там нам повезет больше. Наверху, в музыкальном классе, Клара пропела ему начало нескольких песен Шуберта. Она сидела за роялем, а молодой человек почтительно стоял в сторонке, опершись на зонт и не смея ее перебивать. Потом она перешла на Брамса; его лицо засветилось надеждой. Она спросила, не узнал ли он мелодии, но он отрицательно покачал головой и после еще одной песни Шуберта вдруг выпалил: – Понимаете, вообще-то она не рождественская. Вроде бы и рождественская – и нет. Скорее она как бы наводит на мысль о Рождестве… – Она про любовь? – Да. Клара напела еще одну песню Шуберта, опять не угадала и в конце концов поднялась из-за рояля. – На свете столько песен о любви, – сказала она. – Я знаю, но эта совсем особенная. – А свою подругу вы не могли бы привести? Вдруг она вспомнит. – Нет, нет, – сказал он. – Мне бы хотелось обойтись без нее. Они пошли вниз, и по дороге он несколько раз поблагодарил ее. – Вы чудесно поете, – сказал он. – Вам бы эта песня понравилась. – Приходите, если вспомните мелодию или слова, – сказала она. – Мне бы услышать хоть несколько тактов. Он нервно затеребил зонт, поспешно надел шляпу, тут же снял и поблагодарил Клару. Потом снова надел шляпу и снова приподнял ее. Выйдя на улицу, он резко раскрыл зонт, налетел ветер, молодого человека крутануло на мокром асфальте и унесло в темноту. Весь вечер моросил дождь, то и дело заходили покупатели и стряхивали мокрые шляпы на лакированные рояли. Клара обслуживала их, но все время думала о песне, которую не мог вспомнить молодой человек. В голове вертелись мелодии Шуберта, переплетаясь с мелодиями рождественских гимнов, доносившихся из кабинок для прослушивания, и, когда пришла пора закрывать магазин, она вздохнула с облегчением. Эффи носилась по дому в одном белье, готовясь к вечеру. – Ты что, всерьез решила не ходить? – спросила она Клару. – Кому я там нужна? Да мне и самой у них скучно. – Они к тебе хорошо относятся. – Ничего не могу поделать. Я еще в прошлом году решила. Ни для них, ни для меня никакого удовольствия. – Не выгорит. За тобой приедут, можешь не сомневаться. В восемь вечера Эффи с отцом и матерью укатили на машине к Уильямсонам. Клара прошла через магазин, открыла дверь и выпустила их на улицу. – Звезды высыпали, – сказала мать. – Похолодало. Клара постояла на пороге, глядя на звезды, и решила, что в самом деле подмораживает. – Ты все же давай собирайся, – крикнула из машины Эффи. – Сама знаешь Уильямсонов. – И она так звонко и заразительно рассмеялась, что отец с матерью тоже не смогли удержаться от смеха. Когда машина тронулась, Клара закрыла дверь и отключила звонок. Потом поднялась наверх, переоделась в халат и снова задумалась о песне, которую пытался найти молодой человек. Сев за рояль, она тихонько напела несколько мелодий. В девять часов послышался стук в окно со стороны переулка и голос Фредди Уильямсона. – Это кто к кому не желает ехать? – гудел он. – А ну открой окно. Она подошла, отдернула штору и посмотрела вниз. На тротуаре стоял Фредди Уильямсон и целился в нее шоферской перчаткой. – Одевайся! И поживей! – крикнул он. Она открыла окно. – Тихо, Фредди. Люди услышат. – И пусть слышат. Кто к кому не желает ехать? Я и хочу, чтобы слышали. – Он запустил по окну перчаткой. – Все просто-напросто возмущены. Одевайся живей! – Пожалуйста, уймись, – сказала она. – Тогда впусти меня, – загудел он. – Надо поговорить. – Сейчас. Клара спустилась, отперла дверь и провела его через магазин в музыкальный класс. Он ежился, притоптывал огромными ножищами и все повторял, что на улице холодает. – Надо было пальто надеть, – сказала она. – Не ношу, – ответил он. – Терпеть не могу кутаться. – Тогда не жалуйся, что замерз. Массивный, розовый, с большими губами и блестящими, как у пуделя, глазками, Фредди грузно ходил из угла в угол, то и дело останавливаясь у камина потереть руки. – Родительница приказала без тебя не являться, – сказал он. – И никаких разговоров. – Не поеду, – сказала она. – Поедешь как миленькая. А пока ты собираешься, я чего-нибудь выпью. – Пожалуйста, если хочешь. Только я не поеду. Чего тебе налить? – Джина, – сказал он. – Ну и занудой же ты бываешь, Кларочка. Она молча налила ему выпивку, и Фредди Уильямсон поднял стакан. – Извини, не хотел тебя обидеть, – сказал он. – С праздником, Кларочка! – С праздником! – отозвалась она. – Кларочка, лапушка, а не поцеловаться ли нам ради праздника? А? – Он неуклюже сгреб ее за плечи и чмокнул мясистыми, мокрыми, как у собаки, губами. – Голубушка моя, – гудел он. – Лапушка моя, Кларочка. В голове у нее звучали мелодии песен, перебивая друг друга, уводя куда-то. Она грезила наяву, ей казалось, она пытается поймать что-то неуловимое, ускользающее от нее. – Ты не заснула? – спросил Фредди Уильямсон. – Одевайся скорей и поехали. – Нет, я сейчас упакую рождественские подарки и лягу спать. – Да ты что, Кларочка? Живо собирайся. Тебя там ждет не дождется уйма парней. Она отрешенно стояла посреди комнаты, думая о пылком и застенчивом молодом человеке, который не мог вспомнить песню. – Вот сонная тетеря, – сказал Фредди Уильямсон. – Где ты витаешь? Очнись! Неожиданно он по-мужски, грубо обхватил ее за талию, чуть не оторвав от пола, прижал к себе и влепился мокрыми губами в ее щеку. – Давай, а? – бормотал он. – Ну сколько можно держать себя в узде? Когда-то ведь надо, а? – Народу много собралось? – Ну давай. Ну не жеманься. – Как же я переоденусь, если ты не пускаешь? – Все успеем, и то и другое, а? – Нет, – сказала она. – Тогда последний поцелуй. – И, сдавив ее, Фредди Уильямсон закрыл ей рот своими тяжелыми собачьими губами. – Кларочка, голубушка. Зачем держать себя в узде? Может, давай все-таки, а? – Ну хватит, Фредди, хватит. Мне надо собраться. Налей себе еще и жди. – Вот это разговор. Пока она переодевалась, он пил джин и грузно топал по комнате. Она вышла к нему в черном жакете, с черно-красным шарфом на голове. – Ух ты! – восхитился Фредди Уильямсон. – Вот это да! – И поцеловал ее еще раз, неуклюже и грубовато проведя руками по лицу, шее, волосам. Когда они спускались вниз, кто-то тихонько постучал в стекло входной двери. – Полиция, – сказал Фредди Уильямсон. – Видно, забыл включить сигнальные огни в машине или еще какая ерунда. Но, открыв дверь, Клара увидела молодого человека, который не мог вспомнить песню. Он тут же приподнял шляпу. – Извините, ради бога… Вы уходите?… Прошу прощения. – Вспомнили? – спросила она. – Кое-что, – ответил он. – Слова. – Тогда заходите. Минутка у меня есть. Он вошел в дом, и Клара прикрыла дверь. В магазине было темно, и ей показалось, что сейчас он робеет меньше. – Начинается так, – сказал он. – Всего я, правда, не помню. Что-то в этом духе: Leise flehen meine Lieder. Liebchen, komm zu mir… – Шуберт. – Она направилась в ту сторону, где стояли инструменты, и, сев за рояль, запела. «Эта, эта самая», – услышала она его слова и еще услышала, как Фредди Уильямсон нетерпеливо возится с замком входной двери. – Чудесная песня, – сказал молодой человек. – Она, конечно, не рождественская, но есть в ней что-то такое… Громко топая, Фредди Уильямсон вышел на улицу, и вскоре оттуда донесся шум мотора. Цепочка на открытой двери брякала о косяк, и в темный магазин задувал холодный воздух. Клара замолчала, она не знала всех слов, только эти первые строчки: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной. В рощу легкою стопою ты приди, друг мой…» Дальше она не помнила. – Извините, я дальше не помню, – сказала она. – Огромное спасибо, – сказал он. Дверь хлопала, действовала на нервы, и она встала закрыть ее. Снаружи нетерпеливо сигналил Фредди Уильямсон. – Вам, видимо, нужна пластинка? – спросила она. – У нас есть отличная запись. – Если вас не затруднит. – Постараюсь найти, – сказала она. – Только зажгу свет. Разыскивая пластинку, она еще раз пропела первые такты. – Сколько в ней нежности, – заговорила она. – Какая-то удивительная нежность… – Вдруг ей показалось, что молодой человек смутился. Он принялся рыться в бумажнике, но она сказала: – Да ладно вам. Заплатите после Рождества, в любой день заплатите. В ту же минуту дверь открылась, и показался Фредди Уильямсон. – Что тут происходит? – спросил он. – Магазин давно закрыт. Клара, ну давай живей! – Иду, – сказала она. – До свидания, – попрощался молодой человек. – Я вам очень признателен. С праздником вас. – И вас с праздником, – ответила она. Ветер успел стихнуть, и звезды на небе были резкими, зелеными; улицу подсушивало, только кое-где еще темнели мокрые пятна. – Вот хам! – бубнил Фредди Уильямсон. – Наглец чертов! Он насупился, замолчал и быстро погнал машину к высокому берегу над рекой. Весь декабрь, не переставая, шли дожди, и когда машина выехала наверх, впереди простерлась широкая гладь зимнего паводка, разрезанная на квадраты притопленными живыми изгородями и поблескивающая отражениями зеленых и желтых огней на том берегу. – Я бы его послал ко всем чертям! – сказал Фредди Уильямсон. – До чего наглый. Просто хам. – Река разлилась, – сказала Клара. – Замерзнет, на коньках можно будет кататься. – До чего же нахальные бывают люди, – сказал Фредди Уильямсон. – Черт знает что! Он мрачно повернул на гравийную аллею, ведущую к большому эдвардианскому дому. От колес во все стороны взметнулись сухие, ломкие листья каштанов; по краям обширной лужайки серебрился иней. – Еще разочек, пока мы одни, – сказал Фредди Уильямсон и с неуклюжей поспешностью, хотя она и пыталась отвернуться, поймал ее губы, как собака птицу. – Кларочка, голубушка. К черту узду! Рождество ведь. – Поставь лучше машину, я тебя подожду, – сказала она. – Твое слово – закон, моя голубушка. Хорошо, что ты приехала. Она выбралась из автомобиля и немного постояла, глядя вниз, на пойму. Потом нагнулась и тронула ладонями траву. Трава была жесткая, хрусткая, а прихваченные морозцем ветки деревьев и напитанные влагой стебли увядших цветов ярко искрились. В огнях дома, льющихся с той стороны лужайки, искрился пар от ее дыхания. Казалось, что даже внизу, на широко разлившейся воде поблескивает иней, и она почти убедила себя, что река успела чудесно преобразиться, затянувшись сплошной гладью льда. Так она и стояла, думая о робком и пылком молодом человеке, о его зонтике, о приподнятой шляпе. Песня, которую он не мог вспомнить, снова зазвенела у нее в голове… «Песнь моя летит с мольбою… Ты приди, друг мой…» Но тут, топая ножищами по гравию, подошел Фредди Уильямсон и опять вцепился в нее, словно изголодавшийся пес. – Еще разочек, пока никого нет, – загудел он. – Разочек, Кларочка. Только один разик, лапушка. Вот так… В доме вдруг раздались взрывы хохота, будто кто-то – скорее всего, ее сестрица – раздул искорки веселья, которые до этого лишь вырывались из окон. – Помаленьку разогреваются, – сказал Фредди Уильямсон. – Весело будет. Под ее ногой хрустнул ледок. Она цеплялась за что-то неуловимое, уплывающее от нее. «Leise flehen meine Lieder. Ты приди, друг мой»… как же там дальше?